Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года - Лев Александрович Данилкин

жизнь бьюсь над разгадкой этой тайны и до сих пор почти ничего понять не могу!» Гагарину стало неловко, и он потом передо мною даже извинился” [23].

“К слову, Евтушенко на Гагарина за эти слова не обидится и спустя год примет его приглашение выступить в Звездном городке” [22]. После обструкции, устроенной ему в советских СМИ в марте 1963 года, поэт Евгений Евтушенко находился в глубокой опале. Как вдруг сам Юрий Гагарин… <…> пригласил его выступить в Звездном городке 12 апреля 1964 года на вечере, посвященном Дню космонавтики. Евтушенко согласился, поскольку устал от опалы и хотел реабилитироваться в глазах публики (этот вечер должны были транслировать в прямом эфире по ТВ). Однако приход поэта завершился громким скандалом. Вот как об этом вспоминает сам Е. Евтушенко:

“Я очень волновался и взад-вперед ходил за кулисами, повторяя строчки главы «Азбука революции» <из поэмы “Братская ГЭС”>, которую собирался читать. Это мое мелькание за кулисами было замечено генералом Мироновым, занимавшим крупный пост в армии и в ЦК.

– Кто пригласил Евтушенко? – спросил он у Гагарина.

– Я.

– По какому праву? – прорычал генерал.

– Как командир отряда космонавтов.

– Ты хозяин в космосе, а не на земле, – поставил его на место генерал.

Генерал пошел к ведущему, знаменитому диктору Юрию Левитану, чей громовой голос объявлял о взятии городов в Великую Отечественную, показал ему красную книжечку и потребовал исключить меня из программы концерта. Левитан сдался и невнятно пролепетал мне, что мое выступление отменяется. Я, чувствуя себя глубочайше оскорбленным, опрометью выбежал из клуба Звездного городка, сел за руль и повел свой потрепанный «москвич» сквозь проливной дождь, почти ничего не видя из-за дождя и собственных слез. Чудо, что не разбился. Гагарин кинулся за мной вдогонку, но не успел. «Найдите его, где угодно найдите…» – сказал он двум молодым космонавтам. Они нашли меня в «предбаннике» ЦДЛ, где я пил водку стаканами, судорожно сжимая непрочитанные машинописные листочки… <…> с Гагариным я больше никогда не виделся…”

Очень любопытная психологически ситуация. Интересно, что Гагарина можно было смутить, любопытно, что он и выполняет приказы науськивающих его кураторов – и извиняется перед объектом травли. Он ведет себя не так, как от него ожидаешь; и это означает, что, на самом деле, несмотря на обилие анекдотов о нем, мы очень плохо понимаем, что происходило в голове у Гагарина в 1960-е годы.

Вот как, например, он переживал свое ставшее вскоре очевидным всему миру вранье про приземление в спускаемом аппарате? Что думал о Титове, который после полета стал избегать его – так и не простив, по-видимому, упущенное первенство? Не планировал ли развестись с женой, не хотел ли завести сына? Прочел ли он “Один день Ивана Денисовича” и “Над пропастью во ржи”, и при каких обстоятельствах впервые услышал “Битлз”, смотрел ли “Блоу ап” и нравился ли ему Шон Коннери в роли Бонда? Что чувствовал, когда попадал в среду, где окружавшие его организмы не испытывали благоговения перед его биографией – и третировали его как всего лишь продукт “совка”?

Каким бы “простым” ни был Гагарин, он не был примитивным – и что было внутри этой по-своему сложной натуры, как именно он “матерел”, как задубевали клетки его души – вот это интересно.

Перспективный материал для ответа на эти вопросы может дать внешнеполитическая деятельность Гагарина – его дальнейшие, уже после английского триумфа, заграничные поездки.

Если в первые месяцы после полета его возили по миру скорее в качестве ярмарочного медведя – то был круг почета, в котором от него мало что требовалось, да он и сам не мог предложить ничего особенного – то впоследствии жанр этих поездок несколько изменился.

Кишащая скрытыми угрозами и непредсказуемыми иностранцами, которые в любой момент могли выкинуть что-нибудь подозрительное – подарить катер или автомобиль[63], предложить искупать слона или съездить в варьете на танец живота, – “заграница” уже не была для него тотально чужой, хуже космоса, средой. Он перестает быть похожим на персонажа советской кинокомедии, архетипического советского человека, Семена Семеныча Горбункова, который и рад возможности попутешествовать, но шарахается от любого незапланированного контакта, любого отступления от стандартного сценария – не дай бог влипнуть в какую-то историю.

Он осознавал, чего от него ждут, понимал, какие опасности его подстерегают, – и уже не боялся совершить какой-либо faux pas[64].

Его больше не шокируют – подумаешь, невидаль – женщины с розовыми волосами.

Он интуитивно понимает, что на окурке от “Лайки” автограф дать можно, а на долларовой купюре или фотографии какого-нибудь американца – нет.

Он знает, как действует на публику его появление в белоснежной фуражке, белом кителе, белых брюках, белых носках и белых туфлях – так называемой “тропической форме для жарких районов”, в которой никто, кроме него, не ходил [45] – и которая отчаянно напоминала экипировку латиноамериканского диктатора средней руки. “Страшной силы, – применяя свое излюбленное выражение, пошутил Юрий Алексеевич” [31], – и он в целом научился носить этот невиданный для советского офицера костюм так, чтобы не выглядеть ряженым, – с достоинством.

Он привыкает к тому, что мальчишки, лезущие под колеса его кабриолетов, демонстрируют ему стрижки “под Гагарина” (и, если уж на то пошло, девушки – прически “Полюби меня, Гагарин!”: косички с бантиками набок [32]).

Что в городе, куда он приезжает, часто объявляют выходной день.

Что там, где нет электричества, тысячи людей выстраиваются вдоль его пути и держат в руках факелы и свечи – чтобы ему было светло.

Что ужины состоят из шести перемен блюд, а приносят их слуги на золотых подносах.

Что во время прогулок с женой незнакомые женщины, часто иностранки, буквально бросаются ему на шею, принимаются целовать – а жена продолжает шагать рядом, делая вид, что ничего странного не происходит [64].

Поднабравшись опыта, он смог эволюционировать от кунсткамерной диковинки в сторону настоящего дипломата, чья задача – “укреплять дружбу между народами”, ну или, по крайней мере, пропагандировать не тот образ СССР, который навязывали ему геополитические противники, а другой, более привлекательный.

Чтобы визит в ту или иную страну оказался удачным, следовало соблюсти определенный декорум. Гагарин – надо полагать, не без участия Каманина – разработал нечто вроде ритуального заклинания, которое магическим образом действовало на аборигенов; произносить его следовало по частям, каждую в свое время. На начальной стадии визита космонавт сообщал, что, во-первых, он некоторое время назад уже пролетал над этой страной (“…Япония из космоса виделась, как и вся Земля, очень маленькой, точно затерявшийся в океане Вселенной островок. А она, как я вижу, не такая уж маленькая” [33]) – и теперь хотел бы познакомиться с ее жителями поближе с чуть меньшего расстояния (запасной вариант: пролетал много где, но именно над этой страной, к сожалению, не довелось, и ровно поэтому ему хотелось бы все-таки ее увидеть). Во-вторых,